This site uses cookies.
Some of these cookies are essential to the operation of the site,
while others help to improve your experience by providing insights into how the site is being used.
For more information, please see the ProZ.com privacy policy.
This person has a SecurePRO™ card. Because this person is not a ProZ.com Plus subscriber, to view his or her SecurePRO™ card you must be a ProZ.com Business member or Plus subscriber.
Affiliations
This person is not affiliated with any business or Blue Board record at ProZ.com.
English to Russian - Standard rate: 0.09 USD per word / 25 USD per hour Russian to English - Standard rate: 0.09 USD per word / 25 USD per hour
All accepted currencies
U. S. dollars (usd)
Payment methods accepted
MasterCard
Portfolio
Sample translations submitted: 5
English to Russian: about Return to Hiroshima, novel by Bob Van Laerhoven General field: Art/Literary Detailed field: Poetry & Literature
Source text - English Japan, 1995. Fate brings a number of people together in the city of Hiroshima, but with dramatic results. Xavier Douterloigne, the son of a diplomat, returns to Hiroshima, where he spent his youth, to come to terms with the death of his sister. Inspector Takeda finds a deformed baby lying dead at the foot of the Peace Monument, a reminder of the city’s war history. A criminal, said to be the incarnation of the Japanese demon Rokurobei, mercilessly defends his criminal empire against his daughter Mitsuko who he considers insane. Hiroshima’s indelible past simmers in the background. Clandestine experiments conducted by Japanese Secret Service Unit 731 during WWII leave a sinister stain on the reputation of the imperial family.
At the bottom of this page you'll find the first thirty pages of "Return to Hiroshima", translated by Brian Doyle, a few chapters translated into Russian by Larisa Biyuts, and a You Tube video
Translation - Russian Япония. 1995 год. Судьба сводит несколько посторонних друг другу людей в городе Хиросима, знакомит друг с другом и приводит к драматическим развязкам. Ксавье Дутерлуань, сын дипломата, возвращается в Хиросиму, где он провел свои юные годы, для того чтобы помочь себе примириться со смертью его сестры. Инспектор Такеда находит странный деформированный труп младенца у подножия Монумента в Мемориальном парке мира. Преступник, который, как говорят, является воплощением древнего японского демона Рокоэробеи, безжалостно и ожесточенно обороняет свою преступную империю от своей собственной дочери Мицуко, которую он считает душевнобольной. Неизгладимое прошлое Хиросимы медленно кипит на заднем плане повествования. Секретные эксперименты, проводимые Специальным подразделением японских секретных служб во время Второй Мировой Войны, оставляют зловещее пятно на репутации императорской семьи.
В конце этой страницы вы можете видеть первые тридцать страниц «Возвращения в Хиросиму» в переводе Брайана Дойла, несколько глав в русском переводе, сделанном Ларисой Биюц, и видео.
English to Russian: Beloved and God: The story of Hadrian and Antinous, by Royston Lambert General field: Art/Literary Detailed field: History
Source text - English I
Scandal of the Centuries
One day in the slanting sunlight of late October in the year 130 AD a body was found in the murky receding floodwaters of the river Nile. It was that of a young man, aged between eighteen and twenty, athletic in build, with massive chest, hair clustered over the brow and down the neck in thick curls and broad face of such unusual and poignant beauty that it was to haunt the imagination and the conscience of civilized men for nearly two thousand years.
There were no signs of violence on the body: not a clue why such a vigorous and healthy young man had met so premature and isolated a death: only that he had drowned. The scrawny boatmen of Hir-wer, the miserable little town of mud brick cringing under the stumpy columns and haughty pylons of the ancient temple of Ramses II on the east bank of the river, must have jabbered in wonder as they saw the corpse dragged out of the brown silt and carried over to the lush new grass beneath the palm trees of their plain. Why was he? What had he been in life? How did he die – was it accident, suicide or even murder? Their questions have been repeated and debated ever since.
The onlooker – and indeed the whole world – were soon to learn that this was not just another anonymous corpse cast up be the sullen river to be hastily buried in the nearby desert it turned green and putrid. After his two brief decades of human life, this young man had just attained immortality and, with it, at least another two millennia of posthumous and turbulent notoriety.
His name must have been whispered from mouth to mouth with that mixture of avid curiosity and malicious speculation which probably had always been and certainly was ever after to be his lot. The name was Antinous. And he was the Greek boy, the beloved, if nothing more, of the fifty-four-year-old ruler of the Roman Empire, Hadrian.
Translation - Russian I
Скандал столетий
Однажды в конце октября 130 года, в темных, идущих на убыль водах разлившегося Нила, было найдено тело. Это было тело молодого человека возрастом между восемнадцатью и двадцатью годами, атлетически сложенного, с массивной грудной клеткой, волосы прилипли к его челу и шее плотными завитками, а его широкоскулое лицо было такой необычайной и разительной красоты, что ему суждено было вновь и вновь преследовать воображение и сознание цивилизованных людей в течение почти двух тысячелетий.
Не было следов насилия на этом теле, ни одной подсказки, почему такой сильный и здоровый молодой человек встретил смерть столь преждевременно и уединенно, было ясно только одно, что он утонул. Тощие лодочники Хир-вера, незначительного городка состоящего из домов сложенных из необожженного кирпича, который съежился под приземистыми колоннами и высокомерными пилонами древнего храма Рамсесу II на восточном берегу реки, должно быть в удивлении говорили между собой, когда они увидели этот труп, извлеченный из бурого ила и принесенный на сочную траву под пальмами их долины. Кто это? Кем он был при жизни? Как он умер – был ли это несчастный случай или даже убийство? Их вопросы повторяются и обсуждаются с тех пор.
Наблюдатели – в действительности целый мир – должны были скоро узнать, что это был не просто еще один анонимный труп, выброшенный угрюмой рекой для того, чтобы быть поспешно захороненным в близлежащей пустыне прежде, чем он позеленеет и начнет разлагаться. После двух коротких десятилетий жизни этот молодой человек только что достиг бессмертия и вместе с бессмертием, по крайней мере, два тысячелетия посмертной и бурной известности.
Его имя нашептывалось из уст в уста с той смесью жадного любопытства и злобных спекуляций, которая, вероятно, всегда была и, разумеется, должна была стать впоследствии его жребием. Его имя было Антиной. Он был греческим мальчиком, возлюбленным, если не больше, пятидесятичетырехлетнего правителя римской Империи, Адриана.
Russian to English: DISHARMONIE HARMONIEUSE. Очерк. Автор: Зинаида Гиппиус General field: Art/Literary Detailed field: History
Source text - Russian Светлое, все белое, маленькое кафе. Оно уютное, оно douillette. Рыже-розовым бархатом затянуты окна и двери.
Хозяин здесь – смуглый, «роскошный» мужчина в смокинге, цветной рубашке и лакированных ботинках со светлыми гамашами. Он все следит, чтобы с улицы ничего не было ни видно, ни слышно, и выхоленной рукой в блестящих кольцах то и дело задергивает плотнее розовый бархат на окнах.
Час ночи. Театры кончились, и к Bar Auguste, в маленьком подозрительном переулочке на Монмартре подъезжают элегантные вонючие автомобили и экипажи. Дверь поминутно отворяется. Кавалеры во фраках, «дамы» в вечерних туалетах. Две зеркальные стены, одна против другой дважды повторяют всех и все, что между ними.
Звуки «мачиче» поют из угла, где алеют бархатные куртки музыкантов. Пожилой бритый Отеро, извивающийся как змея, танцует с Бобет. Бобет все оглядывается в зеркало. Он себе нравится. И его беспокоят аккуратные мелкие кудряшки – как бы не растрепались. Странные. Точно на нем парик из «искусственного барашка» - вот как наши солдатские шапки.
Отеро (по профессии он… дамский портной) задрапирован большой пестрой испанской шалью. В кафе тесновато, и длинная бахрома цепляется за пуговицы гостей. На голове широкая фетровая шляпа. В зубах он держит красную розу.
Остро щелкая кастаньетами, Отеро искренно увлечен танцем. Ему приятно, что на него смотрят, что так светло, что так много шикарных гостей сегодня. Кроме того он любит Бобет и льнет к нему, томно извиваясь.
Громкие аплодисменты – всего громче, косясь на дверь, аплодирует хозяин. «Браво, Отеро!» кричат со всех сторон.
И две дамы приглашают его к своему столику, угощают шампанским.
На одной – шляпа canotier и мужской пиджак. Крахмальные воротнички подпирают острый подбородок, в правой руке папироска, а левая обнимает соседку, миловидную бледную девушку с ярко накрашенными губами. У нее пышные льняные волосы; на пальцах обеих рук такое множество колец, что кажется, будто она в металлических перчатках. Белое платье с высокой талией - style bebe.
«Лили, - пристает к ней Отеро, - спойте что-нибудь!»
Лили жеманясь выходит на середину. Подруга не спускает с нее взора.
Но тут вышло небольшое недоразумение. Маленькому Адольфу, очаровательному юноше с томными, нежными глазами, надоело сидеть с немцем. Немец угощает пивом, по-французски почти не говорит, и вообще, он вдруг показался Адольфу грубым, скучным, неинтересным. А тут поляк во фраке и цилиндре бросил ему через стол розу. Адольф вдел ее в петлицу, пошел к поляку и поцеловал его прямо в губы. Немец обиделся и начал говорить поляку дерзости. Неизвестно, чем бы это кончилось, но привычный хозяин не смутился, сразу понял, на чью сторону встать: поляк каждый вечер тратит здесь сотни франков на шампанское. И хозяин что-то энергично говорит немцу. Тот злой, красный уходит; все смеются и свистят. Особенно тонко смеется Адольф, поглядывая, впрочем, не на поляка, а уже в сторону трех молодых бритых американцев, которые, с толстыми сигаретами в зубах, тупо и невозмутимо следят за всем происходящим.
Лили было встревожилась, но успокоилась и завела тоненьким голоском песенку сладкую и нежную, и все вскидывала глаза на подругу. В мужском обществе певица успеха не имела, но шикарные «дамы», наклонившись стали что-то жарко объяснять своим усталым пожилым кавалерам, а потом мягко зааплодировали руками в белых длинных перчатках.
Бобет объявил, что он тоже хочет петь. Но с ним вечно история: он слишком занят собой, он требует, чтобы когда он поет, все молчали. А как нарочно, едва он начнет – поднимаются разговоры. Он сердится и умолкает. Ему кричат, клянутся слушать – и опять перебивают. Жеманно обижаться, делать плаксивую физиономию – специальность завитого барашка, Бобет. Молодой художник из гостей старательно зачеркивает его смешную фигуру.
Бобет, как и Лили, имеет пристрастие к сентиментальным сладким песням. Он прижимает руки к сердцу, поет о несчастной любви, о жестокости мужчин. Вот Люсьен – другое дело. Он нежностей не признает. У него недурной баритон. Выпучив глаза, с чрезвычайно серьезным лицом, он выпаливает такие штучки, которые, благодаря их специфическому характеру, даже не всегда понятны. Пикантные места он подчеркивает жестами. Слушатели довольны.
Особенно поляк смеется. Он уже забыл Адольфа и приглашает более энергичного Люсьена к своему столику. Люсьенов, впрочем, два. Второй – скромный, не поющий мальчик лет восемнадцати – на вид даже меньше.
Молодой русский художник, здешний таинственный завсегдатай («таинственный» потому что, хотя все здесь к нему привыкли и любят его, никто, вплоть до Отеро, не знает его имени) – зовет этого второго Люсьена к нашему столику. Подсаживается и уставший от танцев Отеро.
Художник любезно преподносит им по букетику фиалок. Люсьен так глуп, что даже не может придумать, куда ему деть фиалки. Люсьен глуп до полного совершенства, не только до невинности, но до худшего – до последней добродетели. Говорить он почти не может. Только улыбается детски свежими губами. Глаза у него тоже не то младенческие, не то оленьи – очень красивые. На них засматривается сбитый с толку пожилой русский писатель-эмигрант. Ума, кстати же, он не ищет, довольствуясь своим, а молодости у Люсьена хоть отбавляй. В самом деле, к чему ум, когда есть свежесть, красота и добродетель?
«Гы-ы… - улыбается Люсьен. – J’aime tout le monde…”
Отеро, напротив, совсем не глуп. Он не прочь даже пофилософствовать, привычно притворяясь кокоткой средне-высшего полета, привычно повторяя женские кошачьи ужимки. Лицо у него набеленное как маска. Он раздувает ноздри плосковатого утиного носа; минодируя, закладывает за уши фиалки и круглые зеленые листья. Он растрепал букетик.
«Хорошо жить на свете, bon camarade?” – спрашиваю его я.
Он склоняет голову на бок.
«Хорошо, потому что всегда есть надежда».
«На что?»
«Не знаю. Не все ли равно? O, speranza, speranza!”
«Врешь ты, - думаю я. – Знаешь ты, что старость приближается, и знаешь ты, что в твоем ремесле «дамского портного» молодость нужна как ни в каком другом, как никому; даже une cocotte chic, «дама просто», и та дольше хранит свой капитал…»
Движение. Новое лицо. Очень молодой мальчик, прекрасно одетый, замечательно красивый, кажется испанец. У него растерянные, какие-то затравленные глаза. Оглядывается. Отеро вскакивает, небрежно толкнув Люсьена. Испанца окружили. Через минуту уже затерли. Куда он потом девался – очень скоро – не знаю.
Музыканты заиграли было цыганский романс, но их перебили требованием «мачиче». Опять кто-то, виясь, пошел танцевать… Сцепленные руки высоко покачивались в сизом воздухе…
Ну, что же теперь? Кажется все уже было, и по-хорошему: и пели, и танцевали… Но вот новый гость: старушка в черном платье с редикюльчиком. Таких старушек встречаешь часто в церквах. Сидит себе около какой-нибудь часовенки и тихо шевелит губами, перебирая четки. Но здесь не часовенка, и у старушки в руках не четки, а карты. Это гадалка.
Разряженные дамы ей обрадовались. Гадалка, около их столика, со вкусом тасует засаленную обшарпанную колоду. Престарелые кавалеры во фраках, вдев монокли, делают вид, что интересуются гаданием. Дамы громко хохочут.
Но кое-кто уже уходит. Ушел поляк с маленьким Адольфом. В последнюю минуту предпочел-таки его Люсьену, Люсьен проводил их завистливыми глазами. Отеро мечется от стола к столу, устраивая делишки: «Не больше двадцати! Я вам говорю! Он запрашивает!» Хозяин посматривает на часы… Chasseur зовет автомобили, извозчиков. Музыканты ходят с тарелочкой, гарсоны подают фантастические счета.
“C’est curieux, c’est tres curieux”, - говорят как-то осунувшиеся старые кавалеры во фраках, накидывая на плечи своих дам невероятные манто.
На бульварах мертвая тишина. Высокая «Мельница» уже не освещена красно-голубыми режущими и колющими огнями. Она ждет завтрашнего вечера, ждет на свои повисшие крылья опять тепленького ветра человеческой… нет, парижской похоти. Карусели тоже не вертятся. Розовые свиньи, верхом на которых целый вечер с гиком носились счастливые люди, молчат в чехлах.
Измученный, с землистым лицом кондуктор последнего метро вяло отбирает билеты у редких пассажиров. По пустым улицам тащатся колымаги набитые овощами. Вот вся нежно-зеленая, вся полная салатом, а вот – оранжевая, с морковью. Парижанин на них не смотрит. Это не завтра. А сегодня пора спать. Всему свое время, и дни должны быть гармоничны, повеселились – спать. Великая вещь гармония мира!
Это всё правда. Ну, и что ж? Да ничего. Вывода не делаю. Я только фотографирую.
Translation - English The small brightly lit café is white, cozy, douillette, with windows and doors covered with reddish-rosy velvet. The café patron is a chic swarthy man wearing a dinner-jacket, white shirt and patent-leather shoes with white uppers. He wants nothing to be visible or heard outside, and every now and then, with his well groomed hand, graced with glittering rings, he straightens the close velvet of the windows.
It’s one at night. Theatre shows are over, and the elegant smelly automobiles and cabs drive up to the café Bar Auguste in the dubious small lane in Montmartre. The door opens every minute. Gentlemen wearing tailcoats; ladies wearing evening dresses. Two mirrored walls vis-à-vis multiple reflections of everything and everybody between them.
Sounds of matchiche are heard from the corner where the musicians’ jackets show red. Snaking, the middle-aged, clean-shaven Hautero dances with Babette. Babette turns his head to look at himself in a mirror, every now and then -- he loves himself. He is concerned in his accurate kinky hair: the perfect hairstyle should not be disordered. A strange hair, it looks like a wig of false astrakhan or like our soldiers’ hats. Hautero (he is… dressmaker) is draped with a Spanish large serape. The serape’s long fringe gets caught on the guests’ buttons, in the crowded café. Hautero has a black trilby on his head. A red rose is in his teeth. Clicking ivory castanets, Hautero looks fascinated by dancing. He enjoys the attention of the chic guests, who are numerous tonight in the brightly lit room; besides, he loves Babette and clings to the young man, snaking languorously.
Loud applause. The patron applauds looking askance at the door. “Bravo, Hautero!” the guests shout, and two ladies invite Hautero at their table and ask to have a glass of champagne. One of the ladies has a canotier and coat on, a starched collar props her sharp chin; she has a cigarette in one hand, her other hand embraces her neighbor, a nice-looking pale girl, brightly lipsticked. The girl has rich flaxen-coloured hair; on her fingers she has such a great amount of rings that she seems to be metal gloved. A white frock in the bebe style.
“Lily!” Hautero asks her, “Sing for us!”
Mincing Lily goes to the middle of the room. Her friend never takes eyes off her.
But there is a small misunderstanding. Adolph, a lovely youth with dark languid eyes is tired of sitting at table with a German. The German treats Adolph to beer; the man hardly can speak French; actually, he looks rude, boring, uninteresting. Now, a Pole wearing a tailcoat and top-hat throws a rose across the table to Adolph. The youth puts the rose in his buttonhole, comes to the Pole and kisses the man on lips. The German takes offence and becomes insolent to the Pole. Who knows what would come of it but for the sophisticated patron. Confused not in the least, he knows whose side he should take with: the Pole spends hundreds francs for champagne every night in the cafe. The patron speaks energetically about something to the German. The angry man turns red and goes to the exit; everyone laughs and whistles after. Adolph laughs especially loud, however he is looking at the Pole no longer -- now he looks occasionally at three clean-shaven Americans with thick cigars in teeth, who watch dully and imperturbably what’s going on. Lily has nearly taken alarm but she calms down and begins to sing in a thin voice a sweet song, throwing her eye up at her friend. Amidst the men, the singer is not a success, but the chic ladies of demi-monde bend and begin to explain something to their tired elderly boyfriends, and then they applaud softly with their hands wearing long white gloves.
Babette announces he wants to sing too. But it’s the same old story: being engaged in himself too much he demands everyone to keep silence while he sings. As if on purpose, talks arise amidst the listeners as soon as he begins to sing. He grows angry and becomes silent. To take offence affectedly and to make a little moue of plaint is profession of the kinky lamb Babette. In the meantime, one of the guests, a young artist crosses out his funny well-meant caricature.
Like Lily, Babette loves sweet sentimental songs. Pressing his hands on his bosom, he sings of unshared love and men’s heartlessness. But Lucien is quite another matter; the young man dislikes the sloppy endearments. His baritone is not bad at all. Opening his eyes wide, looking seriously, he shoots out the free-spoken things that in virtue of their specific character hardly can be comprehensible, at times. Most spicy bits he underlines with gestures. His listeners enjoy.
The Pole laughs especially loud. He has forgotten of Adolph and invites the mettlesome Lucien at table. However, there are two Luciens. The second one is a modest, non-singing boy about eighteen or may be younger. The young Russian artist, the enigmatic habitué (“enigmatic” because nobody, including Hautero, knows his name, though everyone here has got used to him and loves him) calls the second Lucien to sit at our table. Hautero, who is tired of dancing, sits at our table too.
The artist presents small bouquets of violets to Hautero and Lucien. Lucien is so stupid that he doesn’t know what he to do with his bouquet. Lucien is stupid to utter perfection -- not only to innocence, but even worse, to ultimate virtue. He hardly can speak. He just smiles with his fresh childish lips. His eyes are either an infant’s or a deer’s, very beautiful. Being slightly confused, an elderly Russian writer admires the eyes; however, the man doesn’t look for a wit, being content with his own; as for adolescence, Lucien has it to one’s heart’s content. Really, what for a wit, if there are freshness, beauty and virtue? “Gha-a…” Lucien smiles. “J’aime tout le monde.”
And Hautero is not stupid, far from it. He doesn’t mind philosophizing, pretending to be une cocotte chic, as usual -- as usual repeating female feline grimaces. His face is whitened like a mask. The nostrils of his flattish nose swell; tousling his small bouquet to parts, he puts the violets and round green leaves in his ears.
“Life is good, isn’t it, bon camarade?” I ask.
He makes a small bow on one side, “Good, because there is always hope.”
“Hope of what?”
“I don’t know. Is that of importance? O, speranza, speranza!”
I think to myself, “You liar. You know the old age is coming; you know that at your art of ‘dressmaker’ you need adolescence as nobody else; even une cocotte chic, even she keeps her fortune longer than you.”
Some movement. A new face. A boy, well-dressed, uncommonly beautiful, perhaps a Spaniard. His look is confused, alarmed and somewhat badgered. He looks round. Hautero jumps up pushing Lucien neglectfully. The Spaniard is encircled. Another moment, he is jammed. What next happens to him? -- presently -- I don’t know.
The musicians have nearly begun to play a gipsy romance, but they are interrupted with everyone’s demand of “matchiche”. Snaking, someone goes to dance again… Lifted humans’ arms sway in the dove-coloured air…
Well, what comes next? We seem to do all tonight -- both singing and dancing -- and all is good, in friendly way… But there is a new guest: a little old woman in black with a little reticule in hands. She looks like a usual parishioner of a church. A woman like she stands at a shrine and moves her lips telling her beads. But there is not a shrine here, and the old woman has a pack of cards in hands instead of beads. She is a fortune-teller.
The well-dressed ladies are glad. At their table, the fortune-teller shuffles the worn, greasy cards. The elderly tailcoat-clad boyfriends put monocles in eyes and pretend to be interested in the fortune telling. The ladies laugh excitedly.
But some of the guests are off. The Pole went away along with the little Adolph, because he finally preferred Adolph to Lucien; Lucien followed them with envious eye. Hautero rushes about tables, arranging things: “About twenty!.. Take my word for it!.. He overcharges!” The patron glances at his watch. Chasseur calls automobiles, cabs. The musicians make their round with a plate in hand; the waiters give fantastic bills.
“C’est curieux, c’est tres curieux,” say the elderly tailcoat-clad boyfriends, who have become thin and hollow-cheeked, at once, and throw the unbelievable fur-mantles on their ladies’ shoulders.
The boulevards are silent. The high Windmill is lit with red and blue irritating lights no longer. Awaiting the next night, the Windmill is waiting for the warm wind of the human… no, Parisian lust. The roundabouts turn no longer. The rosy boars, which the happy screaming people rode the night long, now are covered keeping silence.
The gaunt, sallow-faced conductor takes tickets from a few passengers of the last subway. The horse drawn carts full of vegetables is moving slowly along the desert streets. There, the soft-green cart full of cresses; and over there, the orange one, full of carrots. A Parisian doesn’t look at the carts. It’s for tomorrow. And tonight, it’s time to go to bed. All in good time; and days must be harmonious -- a sleep after a spree. The harmony of the world is a great thing!
That’s true. So what? Nothing special. I don’t draw a conclusion. I just take a photograph.
(essay by Zinaida Gippius (1869-1945) )
English to Russian: Oliver Stone’s Junk History of the United States Debunked, by Michael Moynihan
Source text - English {final paragraphs of the essay}
Stone appears intent on being taken seriously and wiping away his much-deserved reputation as a conspiracy theorist, so it’s unsurprising that President Kennedy’s assassination is little discussed: “We may never know who was responsible or what the motive was.” Readers might recall Stone’s Academy Award-winning film JFK, which informed millions of Americans that the president was murdered in a conspiracy involving Vice President Lyndon Johnson. Still, he can’t quite suppress the conspiratorial impulse. There are hints at dark forces throughout the book: business interests controlled by the Bush family that were (supposedly) linked to Nazi Germany, a dissenting officer in the CIA found murdered after disagreeing with a cabal of powerful neoconservatives, suggestions that CIA director Allen Dulles was a Nazi sympathizer.
There are likely readers who will find this book revelatory, though mostly those who, like Stone and Kuznick, came to a conclusion first and only later sought out supporting evidence. But others should be warned that this isn’t a book of history, but of ideological faith. There are indeed many dark epochs in American history, but there are plenty of well-rendered and honestly researched books that address these without sliding into moral equivalence between the policies of the psychotically brutal Soviet Union and the frequently flawed policy of the United States.
Stone and Kuznick are welcome to blast the United States, but they aren’t entitled to their own facts.
Translation - Russian {завершающие абзацы статьи}
Заметна претензия Стоуна на то чтобы быть принятым всерьез, и он явно хотел бы избавиться от своей заслуженной репутации конспиролога, поэтому не удивительно, что убийство президента Кеннеди так мало упоминается в его книге: «Мы можем никогда не узнать, кто был ответственен, и каковы были мотивы». Читатели могу припомнить его фильм JFK, удостоенный академической награды, который рассказал миллионам американцев о том, что президент был убит в результате заговора при участии вице-президента Линдона Джонсона. Стоун всё никак не может подавить своих конспирологических позывов. Намеки на тёмные силы разбросанны на протяжение всего повествования: бизнес-интересы контролируемые семей Буша, которая (правда, предположительно) имеет связи с нацистской Германией, несогласный офицер ЦРУ найденный мертвым после своего разногласия с кликой влиятельных неоконсерваторов, предположение о том что глава ЦРУ Аллен Даллес симпатизировал нацистам.
Вряд ли читатели найдут эту книгу разоблачительной, разве что те, кто как Стоун и Казник, сначала делают заключения и только потом стараются найти им подтверждения. А все остальных следует предупредить о том, что это не исторический труд, а рассказ об идеологическом веровании. Действительно, много темных периодов в американской истории, но есть множество хорошо-визуализированных книг на основе добросовестных научных изысканий по этой теме и без сползания к какой-то моральной эквивалентности между политикой психо-патологически жестокого Советского Союза и зачастую ошибочной политикой Соединенных Штатов.
Стоун и Казник могут проклинать Соединенные Штаты, но они не имеют права создавать свои собственные факты.
English to Russian: CAUSERIE D’HIVER, Stéphane Mallarmé (1842-1898), French text General field: Art/Literary Detailed field: Poetry & Literature
Source text - English CAUSERIE D’HIVER
Cette pendule en Saxe, qui retarde et sonne treize heures parmi ses fleurs et ses dieux, à qui a-t-elle été ? Pense qu’elle est venue de Saxe par les longues diligences, autrefois.
(De singulières ombres pendent aux vitres usées.)
Et ta glace de Venise, profonde comme une froide fontaine, en un rivage de guivres dédorées, qui s’y est miré ? Ah ! je suis sûr que plus d’une femme a baigné dans cette eau le péché de sa beauté : et peut-être verrais-je un fantôme nu si je regardais longtemps. — Vilain, tu dis souvent de méchantes choses…
(Je vois des toiles d’araignées en haut des grandes croisées.)
Notre bahut encore est très vieux : contemple comme ce feu rougit son triste bois ; les rideaux allanguis ont son âge, et la tapisserie des fauteuils dénuée de fard, et les anciennes gravures des murs, et toutes nos vieilleries ! Est-ce qu’il ne te semble pas, même, que les bengalis et l’oiseau bleu sont déteints par le temps ?
(Ne songe pas aux toiles d’araignées qui tremblent en haut des grandes croisées.)
Tu aimes tout cela, et voilà pourquoi je puis vivre auprès de toi. N’as-tu pas désiré, ma sœur au regard de jadis, qu’en un de mes poèmes apparussent ces mots : “la grâce des choses fanées ?” Les objets neufs te déplaisent ; à toi aussi, ils font peur avec leur hardiesse criarde, et tu te sentirais le besoin de les user, — ce qui est bien difficile à faire pour ceux qui ne goûtent pas l’action.
Viens, ferme ton vieil almanach allemand, que tu lis avec attention, bien qu’il ait paru il y a plus de cent ans et que les rois qu’il annonce soient tous morts, et, sur l’antique tapis couché, la tête appuyée parmi tes genoux charitables dans ta robe pâlie, ô calme enfant, je te parlerai pendant ces heures ; il n’y a plus de champs et les rues sont vides, je te parlerai de nos meubles…
Tu es distraite ?
(Ces toiles d’araignées grelottent longtemps en haut des grandes croisées)
Translation - Russian «Разговор зимой».
Стефан Малларме. Из его стихотворений в прозе 1867-1868.
--Эти саксонские часы, которые всегда отстают и вызванивают тринадцать раз, среди цветов и богов, кому они принадлежали? Представь, как их в старину доставляют из Саксонии на тех длинных дилижансах.
(Какие-то тени над старыми оконными переплетами.)
А твое венецианское зеркало, глубокое как холодный источник в извилистых берегах потускневшей позолоты, кто смотрелся в него? Ах, я уверен, что больше чем одна женщина искупала грех своей красоты в этой воде: и может быть, если долго вглядываться, увижу голое привидение.
--Негодник, ты часто говоришь неприятные вещи…
(Вижу какую-то паутину поверх крупных пересечений оконных рам.)
--Наш сундук также очень стар: смотри, как огонь румянит его похоронную резьбу; неподвижные занавеси имеют свой возраст, так же как обивка кресел лишенных лоска, пожелтелые гравюры на стенах, и все наши старинные вещи! Не кажется ли тебе, что даже бенгальские зяблики и голубая птица также словно выцвели от времени?
(Не думай о паутине, которая подрагивает в верхней части больших крестов.)
Ты любишь всё здесь, вот почему я могу жить возле тебя. Разве не желала ты, моя сестра в поисках утраченного времени, чтобы в одном из моих стихотворений появились слова: «прелесть всего увядающего»? Новые вещи тебе не нравятся; тебя они пугают своей кричащей наглостью, так же как меня, и ты чувствуешь потребность истрепать их -- что довольно трудно для тех, кто не склонен к такой активности.
Закрой старый немецкий альманах, который ты читаешь с таким вниманием -- хотя он опубликован больше сотни лет назад и перечисленных вельмож больше нет в живых -- и иди сюда! Лежа на старинном ковре, головой на твоих всепрощающих коленях облаченных в блеклое платье, о безмятежное дитя, я буду говорить долго; вокруг больше нет полей, и улицы пусты, я расскажу тебе о нашей мебели…
Ты отвлеклась?
(Паутина долго дрожит поверх высоких крестов.)
More
Less
Experience
Years of experience: 17. Registered at ProZ.com: Mar 2012.
RUS <--> ENG. See the recommendation on my LinkedIn profile. I do editing\proofreading to tests in Russian. In addition, FR --> ENG, FR --> RUS. Amazon's Lara Biyuts Page
